Посмотрела «Несчастный случай» Лоузи и подумалось, что не было в европейском кино актеров, способных столь же убедительно генерировать врожденный аристократизм, как Дирк Богард. По крайней мере, только глядя на него, я поняла, что это такое. В смысле, что просто аристократичных хватало в кино и без него, но там часто работала утонченная внешность. А Богард при всей своей простецкой наружности, позволявшей ему убедительно играть пролетариев и фашистов, перманентно смотрится так, как будто из дворца вылез и твидовые костюмы на нем суперски сидят. На сайте Искусство кино, кстати, нашла отрывки из его книги – кажется, он и в жизни был благородным и вообще хорошим человеком.
Про отношения с Висконти особенно оттуда понравилось:
"— Это так, но пока мы снимали этот фильм, я пришел к одному решению. Не знаю, удалась ли мне роль, удался ли фильм вообще, но для меня это, как бы то ни было — вершина. Пик. А с вершины одна дорога — под уклон.
Он резко засмеялся и хлопнул меня по плечу.
— Я тоже на вершине, Богард. Но от нее я иду к новой. Я не спускаюсь вниз! Возьмусь вот за Пруста или за «Волшебную гору» — каково, а? Опять за Манна. Нет, у меня впереди еще много вершин, а ведь мне-то шестьдесят. Нам с вами еще немало предстоит сделать, нам есть что сказать, разве не так?
— Да, но сегодня закончился этап моей жизни, через несколько дней начнется новый, в новой стране. А это непросто. Мне нужно время, чтобы обустроиться, подумать, отдохнуть. Может быть, года два-три. Я опустошен, устал бороться. Ален Рене прислал мне прекрасный сценарий, маркиз де Сад в Бастилии. Поэзия, красота, но денег ему самому не достать, опять мне придется воевать. Кого интересует история узника? Вот если бы в темнице оказалась парочка обнаженных девочек, которых хлещут плеткой, деньги нашлись бы. Но баталия, которую мы с вами выдержали с американцами ради нашего фильма, довела меня до тошноты. Не могу больше. Ухожу с ристалища. Догадываюсь, что с нами сотворит их пресса… Помните того парня из Чикаго?
— А, пресса… — Он щелкнул пальцами. — Живешь по ее разрешению, умираешь по ее приговору. Они говорят, я теряю твердость руки, снимаю поверхностно, деградирую, что я технарь! Такие глупости болтают. Сами ничего не умеют, только теоретизируют, работать не могут, так критикуют, а когда сталкиваются с тем, чего не понимают, злятся и пытаются сломать. Как дети! Пуф! Забудьте о них. Они ведь ничем не рискуют. Так откуда же им знать? Каллас рискует. Стравинский, Сёра, Дягилев — вот они рисковали. И даже мы рискуем. Все настоящие творцы должны идти на риск. Думать надо только о тех, для кого мы работаем. О публике. Она поймет, она оценит, она вдохновит. Вот увидите.
— Да, но пока что с меня хватит, на сегодня всё. Я не ухожу окончательно на покой, просто отныне перестаю искать работу.
— Утомилась лошадка, а? Не хочет участвовать в гонках?
— Именно так. Хватит с меня гонок. И добиваться призов больше не хочу.
— Отправляетесь, значит, попастись на травке? Превосходно. А придете ко мне, если поманю сахарком?
— Само собой, когда пройдет время…"
"Моя первая съемка у Висконти произошла почти в полдень.
— Единственное, что вам нужно сделать, — мягко сказал он, — открыть дверь. Видите развратного Константина в постели с мальчиком. Пиф! Паф! Паф! — быстрый взгляд, идете назад, закрываете дверь. Очень просто.
При его возгласе: «Actione!»4 я открыл дверь, уставился на Константина и его любовника, который был представлен блюдом для фруктов с помеченным мелом крестиком, выстрелил, посмотрел и ушел. Воцарилось молчание. Открылась дверь. Висконти стоял на пороге с сигарой в руке, потирая подбородок.
— Еще разок и с улыбкой.
Я повторил сцену. С улыбкой. Потом — нервозно, безжалостно, сардонически, холодно и наконец со слезами сожаления и печали. Или… как он там еще требовал.
Я открывал дверь и стрелял в Константина и его любовника, отмеченного мелом, шесть раз, и всякий раз процедура занимала двенадцать минут. Слезы требовали дополнительной подготовки. Все шесть дублей Висконти отправил в лабораторию и пошел обедать. Не сказав ни слова. О?кей. Альбино Кока, его правая рука и ассистент, обнял меня за плечи, как старого друга.
— Шесть дублей. Для Висконти вещь небывалая. Обычно он делает один-два, но чтобы шесть и все разные, и все — в лабораторию! Потрясающе! Ему понравилась ваша работа. Можете мне поверить, я всегда с ним работаю. Он просто поражен. Очень хорошо.
И он с улыбкой сжал мне руку.
— По нему не скажешь…
— О… он в таких случаях молчит.
— Скажите, а как мне его называть на площадке? Висконти? Сэр? Синьор?
Альбино на миг задумался.
— Вы, конечно, должны называть его Висконти. Только не «сэр» — это ведь военные так говорят, правда?
— Я всегда обращаюсь к режиссерам «сэр». Проще и быстрее.
— Только не к Висконти. И упаси вас Бог называть его Лукино. Это интимное обращение. Никто в группе такого себе не позволяет. Запомните.
На террасе отеля я с трудом нашел столик, заставленный грязной посудой и пустыми стаканами, и только собрался сесть, как возле меня вырос почтительно улыбающийся Кардинал.
— Прошу вас пройти со мной.
Висконти сидел за столом, накрытым ослепительно-белой скатертью, потягивая вино и закусывая его свекольным салатом. Он жестом указал мне на место рядом с собой.
— Вино? Домашнее вино, очень тонкое. Некрепкое. Вы любите форель, голубую форель? Картофельный салат?
Я покачал головой.
— Нет, Висконти, нет. Может быть, немного вина, есть совсем не хочется.
Он с преувеличенным удивлением мягко опустил руку на мою ладонь.
— Господи! Что за формальности! Висконти! Ла-ла-ла! Лукино! Меня все так зовут!"
Journal information