Текст Стругатских с легко читаемым нарративом Герман обращает в пыль и пыль. Не рассказывает историю, а почти пропевает неизвестным языком, проглатывая куплеты, как будто то от самой песни осталось эхо в горах и смутные воспоминания в народной памяти. Оригинальная повесть ставила читателя перед четкими вопросами – возможен ли прогресс без крови и имеет ли сильный право на насилие? Но ответы на эти вопросы («нет» и «нет») не столь однозначны, как об этом принято думать. Например, говоря о том, что идея «бескровного прогрессорства» несостоятельна - типа «легче новых нарожать, чем этих отмыть», мы забываем о том, что Стругатские ввели в повествование героя, изначально неподходящего на роль «бога». Непрофессионально, эгоистичного и безответственного человека, которые нарывается и делает одну ошибку за другой, что, в конце концов, приводит к фатальным последствиям. Не божественная любовь и милосердие переполняют его сердце, а «жалость» с презрением и ненавистью напополам. Постоянно думается, что герой может свернуть, нарушить порочный круг, а итог истории мог бы быть другим. Просто так уж сложились костяшки домино, а могли бы сложиться и по-другому. Но у Германа же все изначально пессимистичней, безнадежней, но одновременно, как ни странно, человечней что ли. Он помещает главного героя в настоящий ад, вернее даже хуже, ибо концепция ада предполагает, что где-то по логике должен существовать и рай, а нечего такого в фильме не проглядывает. «Зло есть, а добра нет», мог бы завывать ветер в этих косых переулках. И логики нет, как не бывает ее в кошмарных вязких сновидениях. Это роман Стругатских, увиденный глазами Кафки, где становиться даже как-то все равно кто умрет и падет в эту грязь, а кто останется ее месить, ведь в сновидческом монохроме кровь неотличима от грязи.
Если честно, то даже не знаю как относится к этому фильму. Весь сеанс хотелось дезертировать куда-нибудь - на «Помпеи» или «Воздушного маршала», например. Там поди и вопросов о «праве сильного» нет - режут, убивают сразу, динамика... Но после просмотра осталось послевкусие и желание пересмотреть по второму кругу. Я ни о чем не жалею. Великое больное кино. Герман все-таки великий. Был. Так и надо уходить. Оставляя за собой благоговение со ступором вперемешку. Почему то постоянно вспоминался Пазолини, который закончил карьеру «Салом или 120 днями Содома». Вот там вся грязь и мерзость, которую он ненавидел по жизни. У Германа все тоже так, но не столь безнадежно. С миром не может все настолько хреново, пока жив хотя бы один неотчаявшийся человек
Journal information